Котофей
Рассказ черной кошки
Их пристальный взгляд полон упрека.
В их глазах сквозит пренебрежительная
жалость.
П. Г. Вудхаус «История Уэбстера»
Мняуммм… Мда. Обычно в такого сорта истории автор долго пытается водить за усы читателя и до последнего не говорит, кто главный герой. То есть это ему, бедному, кажется, что он водит. На самом-то деле все раскусывается как вареный рыбий хрящик, одним зубом. Слепые котята уже догадались, а автор все пыжится, секретничает, как псишка, зарывающий кость на помойке. Да кому ж ты нужен со своей тухлятиной, тренажер таксидермиста! Обижается, рычит. Прямо писатель при виде критика.
Так вот, я не собираюсь продолжать глупую традицию. Говорю совершенно открыто: я кошка. Черная, в глянцевой короткой шерсти, с белой грудкой и белыми кончиками лап, чертовски элегантна и недурно образована. Даром, что ли, жила у старичка-библиофила. По вечерам он читал мне свои пухлые трактаты. Ему, видите ли, не с кем было больше общаться. Платон, Вергилий… еще запомнился Элиот с его кототворчеством. Симпатичный автор, но дико наивный. Зато вот грехопадение кота епископа у Вудхауза, несомненно, получилось… Хотя оставим игры с мышкой, к делу.
Старичок мой приказал долго жить. И так неудачно, осенью. То есть меня выселили из квартирки – наследников не осталось. И после такого кошмара я очнулась в подъезде в предчувствии зимы. К счастью, Джерома я слушала внимательно и оказалась благодарной ученицей. Джеромовская кошка, если помните, ковала свое счастье своими лапами и находила себе таких «хозяев», каких хотела, а потом вертела ими, точно бантиком на нитке. Некоторые люди-женщины ведут себя так же. Хотя им, бедолажкам, потруднее, конечно, без врожденного кошачьего изящества и обаяния. Их я и пустила в ход. И скоро жила в милой семье без гнусных младенцев, с одной девочкой-подростком, Верочкой, русой, бледненькой, миленькой и без памяти влюбленной в меня барышней.
Увы, нет на свете совершенства. Помимо меня, Верочка была влюблена… ладно бы в шоколадное мороженое… нет, в какого-то болвана из музыкальной группы. Часами она слушала у себя его завывания в сопровождении чего-то, похожего на смертельную битву жирных поваров на кухне, среди рушащихся кастрюль и летящих ножей. Мне приходилось, забиваться в самый дальний уголок квартиры и прижимать уши. Нет, ну надо же было выбирать себе такого кумира! Все стены девичьей комнатки в милых голубеньких обоях заклеила его смазливой рожей с нечесаными патлами! Назову его Максик: обожаемый Макс сидит с постным видом на капоте белой машины, Максик с гитарой, Максик на фоне парусной лодки, Максик на сцене в дурацком кожаном комбинезонишке…
Ужас, только не тихий, совсем не тихий. Бедные мои атласные ушки.
В тот майский вечер ветер из открытого окна будил странные и сладкие ощущения. На узковатом подоконнике уютно лежать, если свесить лапки и кончик хвоста. Все разошлись, я осталась в доме полной хозяйкой. С первого этажа простучали Верины шаги (не забывайте, слух мой в миллион раз лучше вашего, и такие звуки для меня – открытая книга), скрежетнул ключ в замке. Верочка громко кинула в прихожей сумку с книгами (скучнейшая экономика девятого класса скучнейшего «лицея»), прошла ко мне и сказала:
- Мусечка, вот я и пришла! Ты ждала?
По надорванному голоску я поняла: что-то очень неладно. Бедное дитя, что с тобой? Облаял учитель? Подружка пустила детскую сплетню? Мы, кошки, из глубины веков наделены чувствительностью к, я бы сказала, мнетальному, нет, ми-е-н-тальному фону окружающих. Таков наш крест, участь самых утонченных и возвышенных существ среди мировой пошлости.
Терпеть не могу, когда мнут мою шкурку, хватая меня в охапку, но тут я и не взмявкнула. Эта дурочка промочила меня насквозь. Из хлюпов и всхлипов я никак не могла понять, в чем дело, пока она не вытерла носик и не зашептала, сглатывая слезы.
- Мусенька, милая… все кончено. Все… все… он ж… женился! Женился на какой-то белобрысой твари-и-и…
О, Бастет мурлыкающая! Так я и знала, добром эта мания не кончится! Теперь она окончательно ополоумеет. И, кажется, уже начала: рвет какие-то альбомчики, розовые тетрадки и повторяет «вот так, так тебе, так…» Хуже того, я чувствую в ее маленькой глупой голове словно бы черное пятно, как грозовая туча, накрывающее собой мир в ее глазах. Ох, пожалеешь, что лишена дара грубой человеческой речи! Пес подери! Она, что-то шепча побледневшими губами, черкает на вырванном тетрадном листочке, зачеркивает, пишет снова. Что это еще? Подошла ко мне, положила листок на подоконник написанным вниз, но я успела прочесть первые слова:
«Прошу никого не винить в мо…»
А потом она напугала меня еще больше. Когда полезла на подоконник открывать присохшие за зиму шпингалеты. Меня и весь окружающий мир девчонка уже не воспринимала. Лицо белое, губы сжаты до синевы, покрасневшие глаза стали сухими и взгляд жестким. Аффект, натурально. Смирительная рубашка, вот что ей было нужно. Но смирительной рубашки у меня не было. Не было и сил, чтобы ее удержать. Зато были когти и ловкость моих предков.
Вера уже распахнула брякнувшее окно, когда я пантерой кинулась ей на шею и вцепилась изо всех сил. Отодрать – так только по частям. От высоты пятого этажа внизу меня замутило, так и представилось, как мы вдвоем вываливаемся сквозь звон разбитого стекла и летим…летим… Ну, я-то приземлюсь на четыре лапки, а эта дурища? И, представив ее холодное, изломанное тело, вывернутую шею, оскал зубов и закатившиеся глаза страшной незрячей голубизны, я заорала дурным голосом, запуская когти сквозь коричневую кофточку уже прямо ей под кожу.
Кажется, сработало. Вера охнула, завертелась от боли, чуть не выбила стекло, размахивая руками. Принялась осознанно отдирать меня от себя: ротвейлера с два! Я орала как резанная, мерзкая девчонка орала как резанная, концерт не хуже Максикова творчества, но с более искренним чувством! Наконец она поняла, что со мной не справится, сползла с подоконника в квартиру. И уже тут разрыдалась снова, только теперь я с облегчением поняла: со страху от того, что чуть не натворила. Я спустилась с ее шеи (наверное, шрамы останутся, так и поделом), забралась дурехе на руки. Теперь она судорожно гладила мой мех и повторяла: «Мусечка, Мусенька, я не хотела…»
Потом я мявом заставила себя покормить, и мы улеглись в ее комнатке на тахте. Я на подушке, прижавшись к русым волосам. Вытягивая черное отчаяние из ее рассудка. Тяжелая работа исцелять, страшно вредная, но раз уж спасла жизнь, то здоровье теперь моя забота. Кажется, подействовало наконец. Нарыдалась, намусолила меня благодарными поцелуями. Уснула. Дышит тяжело, с присвистом, всхлипывает во сне. Надо лечь пониже, помассировать хвостом шею.
Все пройдет. Родителям мы не скажем, конечно. Утром принесу ей загнанную под тахту любимую сережку, так уж она вчера убивалась, порадую, ладно уж, лапки не отвалятся. Ту глупую записку не забыть стянуть с подоконника и разорвать в клочки… А теперь можно прикорнуть. И увидеть цветной сон про Египет, где я, а может, мое предыдущее воплощение, царственно восседаю на алтаре сумрачного храма. Под сенью статуи Баст с ониксовой кошачьей головой…
